Маленькая деревенька на двадцать домов в Ярославской глуши. Редко кто доберется до середины проселочной дороги в дождливую погоду. Мы сюда приехали осенью 1983 года - и с тех пор каждое лето. Я прекрасно помню свои первые чувства и ощущения: поздний осенний вечер, черная, совершенно немосковская темнота, льет проливной ливень; мне шесть лет, и я со взрослыми иду и иду, иду и иду, со всех сторон хляби, под ногами скользко и мягко, резко пахнет влажным сеном, лесом и осенью; в темноте вдруг какой-то стук - цоп, цоп, цоп — "это Цыган", говорит кто-то, "Он лошадь, на нем дядя Костя возит хлеб со станции", и я все опасаюсь, что они (цыган с неведомым дядей) выйдут прямо к нам, и даже немного хочу этого — чтоб иметь полное право испугаться. …Потом, пройдя мимо нескольких притягивающих теплыми желтыми окнами маленьких деревянных домов (под ногами все та же хлябь, только более мягкая – дорога в деревне поросла травой) мы входим в светящийся окнами дом, где светят яркие, без абажуров, лампы, тепло пахнет протопленной печкой, и совсем нет пола — меняют дощатый настил в кухне, а папин друг Андрей в дальнем углу, на каком-то бревне перекрытия приветственно хохочет с сигаретой.
Теперь я понимаю, что родители и их друзья были тогда моложе, чем мы сейчас. Это чувствуется странно. Так или иначе – именно деревенька в двадцать домов стала за долгие годы для меня той Россией, которую я люблю. Благодаря ей я могу слышать и понимать черную глухоту ночи и бескрайнюю белизну снежных полей, и многолетнюю эволюцию боли Георгия Иванова:
***
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Это - 1930, 8 лет в эмиграции. Здесь - еще 13 лет спустя:
***
Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.
И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,
И нет ни Петербурга, ни Кремля -
Одни снега, снега, поля, поля...
Снега, снега, снега...А ночь долга,
И не растают никогда снега.
Снега, Снега, снега... А ночь темна,
И никогда не кончится она.
Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия - только страх.
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.
Написано в 1943. Снега и ледяная тьма… И еще 13 лет спустя, накануне смерти:
***
Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.
И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки...
1956
Поля с колосящейся рожью уже мало кто, наверное, помнит, даже в моем поколении - нынешних тридцати-сорокалетних.
Так я вам покажу:
Валерий Кленов "Рожь" (1979 г.)
Это поле находилось на повороте от соснового леса к реке Нерль, в двух километрах от той самой нашей деревеньки. Сюда мы частенько ходили за грибами, а в августе приезжали с кавалькадами комбайнеров, которые отечески и залихватски катали нас, детей, в грузовиках, «с горкой» засыпанных соломой, сеном, а иногда и зерном. Каким-то чудесным образом случилось, что моя мама нашла картины незнакомого автора, написанные маслом, где изображены виды нашей деревни. Работал художник в 1970-1980-е годы, как раз когда мы впервые сюда приехали, и по ним хорошо видно, как там было тогда, тридцать лет назад, в Ярославской глубинке.
Прошлым летом я наконец-то вовремя вспомнила свою задумку, вышла за деревню и сфотографировала один из ракурсов, который я узнала на картине Клёнова с первого взгляда:
По этим двум изображениям (картина написана в 1983 году, фото снято в августе 2013 года) очень хорошо виден ход времени. Видно, как перестали ездить по проселку телеги и комбайны, как долгие годы стоит незасеянным пушистое пшеничное поле, как новый еловый лес поглощает старый березовый (справедливости ради скажу, кое-где и ельник вытеснен молодым березняком) и жизнь меняется — слишком заметно, слишком быстро. Мне бы, наверное, хотелось, чтоб менялись только мы, люди — росли, взрослели, старели, умирали — на фоне неизменного пшеничного пейзажа.
